Философ — это тот, кто живёт опасно…

Беседа с Фёдором Шиманским

 

Философия как бытие в максимально рискованном риске

Фёдор Шиманский.  Уважаемый Александр Гельевич, вы являетесь самым известным философом в России, но и одним из немногих русских мыслителей, известных за рубежом. На Западе Вас даже называют «the most dangerous man in the world» — самым опасным человеком в мире. Очень часто можно это видеть в различных публикациях. Как вы к этому относитесь?

Александр Дугин. Точнее чаще говорят: «the most dangerous philosopher». Не столько «опасным человеком», сколько «самым опасным философом». Это разные вещи. Потому что есть люди, поопаснее меня. Есть серийные маньяки, есть террористы, убийцы. Я, безусловно, не такой опасный человек. Можно сказать, более или менее законопослушный гражданин.

А вот с точки зрения философии, это иное. Здесь это скорее комплимент для меня, потому что философ — это тот, кто возвращает человеческому бытию его изначальные условия, экзистенциальные кондиции. «Жить опасно» — это формула Ницше. Жить надо «опасно», потому что человек уже в опасности. Мы в опасности, поскольку мы смертны, поскольку мы конечны, потому что мы ограждены стеной, границами, пределами нашей отдельности, нашей смертности. Поэтому часто древние греки называли людей θνητοί — смертными. θνητοί или βροτοί значит «смертные» или «люди». Люди как смертные существа  — это наше определение, дефиниция видовая.

Быть человеком опасно, и особенно потому, что смерть он воспринимает не как гибель, как животные, мгновенно — раз, и нет, а человек способен мыслить смерть. А мысль есть нечто вечное. Пересечение вечности, которая дана нам в мысли, в разумной душе, и стесненные условия существования нас как людей, ограниченных временем, создаёт колоссальное, невероятное напряжение. Поэтому все люди живут «опасно». А философы — это те, кто осознают, насколько эта опасность «опасна». Быть философом — быть тем, кто живёт «опасно» и осознаёт насколько это «опасно». Это то же самое.

Так вот, если меня называют «самым опасным философом», значит, я «самый философский из философов».

Конечно, я думаю, были и поопаснее меня, может быть и есть, кто знает. В этом отношении, я просто принадлежу, если угодно, к цепи «опасных людей», то есть философов.

Эту опасность я не смягчаю, я не адаптирую её к интересам толп или обывателей; я сохраняю эту опасность, стараюсь сохранить её в том самом аутентичном состоянии, в котором она и должна, на мой взгляд, пребывать. Куда она, собственно, и была возведена целой плеядой мыслителей — от первых досократиков  до Ницше и Хайдеггера. И я стараюсь поддерживать философию в том же состоянии, в котором она и должна быть. Ведь философия — это максимальная форма риска. Мыслить, как человек значит, мыслить о смерти, мыслить о конечности, мыслить о пересечении вечности и времени. Это и есть, собственно говоря, мышление.

Поэтому, когда меня называют «самый опасный философ», я воспринимаю это как комплимент, может быть, немножко незаслуженный.

Против глобализма и глобалистов

Второй момент. Я являюсь убежденным противником либеральной глобалистской идеологии. Более того, я противник современного мира, Модерна как такового.

И в этом отношении у меня двойственное отношение к Постмодерну. В той мере, в которой Постмодерн является продолжением Модерна, мне он отвратителен; в той мере, в которой он является разоблачением Модерна, он мне очень симпатичен и является для меня важным философским аргументом.

Но в любом случае я нахожусь в глубочайшей оппозиции парадигме Современности, которой живёт всё мыслящее и немыслящее человечество сегодня.

Это — второе значение выражения «самый опасный философ», потому что я по-настоящему и фундаментально, интеллектуально, культурно и политически бросаю вызов Модерну и его победившей идеологической кульминационной форме — либерализму. Вот в этом я готов признаться: я — абсолютный, убеждённый, непримиримый, тотальный, радикальный противник либерализма, индивидуализма, и не только в той форме, в которой эта идеология существует сегодня, но в самих её корнях, основаниях и началах. Эти корни уходят в Новое время, в материализм естественных наук, в капитализм, в буржуазную демократию, в индивидуализм, в того человека Модерна, которого я считаю «дегенератом», «выродком», скандальным оскорблением человеческого достоинства. Мир Модерна – это перевёрнутый мир. Гегель говорил о «verkehrte Welt», хотя и в несколько ином смысле. Но выражение глубокое и семантически ёмкое.

«В каждом сердце есть стремление выше»

Современный человек для меня — это человек вверх ногами. Я, конечно, сожалею, о таком его положении. Но я вижу его как монстра. Я испытываю к современному человечеству в последние 500 лет приблизительно то же чувство, которое нас охватывает, когда мы видим искромсанного инвалида или больного с синдромом Дауна. Впрочем, неуместно злорадствовать по этому поводу. Когда мы видим нечто несовершенное, извращённое, искажённое: человека с тремя руками, слепца или калеку с отрубленными ногами, это вызывает ощущение ужаса, но и в каком-то смысле сострадания. Но вместе с тем это непроизвольно желание всё-таки отойти куда-то в сторону, если не удается действенно способствовать оздоровлению или облегчению страданий. Я разрываюсь между отвращением к человечеству Модерна и стремлением ему помочь, поставить его с головы на ноги. Это двойственное отношение. С одной стороны, я вижу, насколько отвратителен этот монстр. С другой, даже несмотря на такое омерзение к мышлению, к быту, к политике, к обществу, к культуре, к науке ко всему человеческому в фазе Модерна – меня не покидает желание помочь ему вернуться туда, откуда оно – человеческое – ниспало и может быть даже выше.

Сама телесность Модерна, его плотоядная зацикленность на материальности, вводит меня подчас в состояние бешенства. Плотин, говорят, очень не любил своё тело, раздражался уже от того, что оно у него есть. Вот у меня очень сходное отношение к нижним аспектам жизни.

Но одновременно я испытываю сострадание к людям. Я считаю, что человек, даже если это урод, вырожденец, всё же заслуживает другого, у него есть другой выбор. «В каждом сердце, — говорил Ницше, — есть стремление к выше». И вот к этому «стремлению выше» я и обращаюсь, как бы помимо тех бесконечных пластов дегенерации, которые представляют собой историю последних пяти веков — историю Нового времени, историю секулярности, историю естественно-научного мировоззрения, демократии и «прогресса».

Четвёртая Позиция

Это сострадание, однако, не распространяется на тех, кто стоит на страже, кто бдит, чтобы человек так и оставался в перевёрнутом состоянии; на тех охранников интеллектуального, концлагеря, в котором мы живём в Новое время — на носителей тоталитаризма Нового времени. Сегодня тоталитаризм Модерна представлен  преимущественно в либеральной форме. Вчера более броским и наглядным был  коммунистический тоталитаризм или нацистский.

Но вчерашний тоталитаризм страшен как сон или тяжелое воспоминание, а вот тоталитаризм настоящего времени – либеральный – он несет в себе весь кошмар отчуждения, подавления, закрепощения человека в материи, технике, деньгах. Поэтому борьба с тоталитаризмом в наше время есть непримиримая борьба с либерализмом – как с идеологией так и с её носителями.

Для тех, кто отстаивает тоталитарные структуры мышления Нового времени — с пеной у рта, будучи вооруженными новыми технологическими возможностями, стремясь подавить всякую альтернативную формы мышления, политики, культуры, философии, для тех я опасен. И опасен гораздо больше, чем кто бы то ни было, потому что я ставлю под вопрос сами основания.

Довольно легко, борясь с либерализмом, попасть в капкан других идеологий все того же западного Нового времени. Например, занять коммунистические позиции и начать критиковать либерализм слева. Или обратиться к национализму, даже к фашизму — и обрушиться на либерализм справа. Но это во-первых, прямое повторение прошлого; во-вторых либерализм прекрасно с этими альтернативами справляется, а в-третьих – и это самое главное! – и коммунизм, и национализм являются продуктами картины мира Нового времени – с ее материализмом, секуляризмом, естественно-научным мировоззрением, «прогрессизмом» и т.д. А значит, они несут в себе тот же яд, что и либерализм. Мало изжить либерализм, надо преодолеть сама политическую, социальную, философскую парадигму  Нового времени.

Моя же позиция — Четвёртая Политическая Теория (4ПТ). Оно состоит в фундаментальной атаке либерализма в его основаниях, но не впадая при этом ни в одну из антилиберальных (иллиберальных) идеологий европейского Модерна. Основополагающий жест 4ПТ есть отбрасывание либерализма вместе с коммунизмом и фашизмом. Вот этого-то либералы как раз и не ожидали. Такой поворот застал их врасплох. Они научились как-то обходиться с коммунистами, как-то их укрощать, приструнять, одомашнивать. И современные левые послушно позабыли о классовой борьбе и сосредоточились на проблемах гендера, феминизма и мигрантах. Справились либералы и с нацистами — их они маргинализировали, демонизировали и превратили в монстров, после чего никакие крайне правые идеи никто объективно рассматривать просто не рискнет.

А вот с носителями 4ПТ, которую я развиваю, либералы сталкиваются впервые. Эта теория иллиберальная, прямо и жёстко антилиберальная, но одновременно она антимодернистская во всех отношениях, поэтому ни коммунизму, ни к фашизму её свести невозможно. И конечно, от этого им тревожно. Так как способности вести аргументированную дискуссию с теми, кто думает отлично от них, они сегодня совершенно утратили.

Тем более я выступаю не только от себя, я привожу в качестве аргументов теории и идеи мыслителей и Запада, и Востока, жёстко критиковавших европейское Новое время. Собственно их работы и сделали такой подход возможным, предвосхитили его, заложили его основания. А это, собственно, лучшие умы и самой западной культуры. Если мы посмотрим на то, какой процент из самых ярких западно-европейских мыслителей и художников придерживался либеральных взглядов и были солидарен с судьбами капиталистической цивилизации, то он окажется ничтожно малым. Те, кем хвалится Запад, чаще всего ненавидели капитализм и либерализм, атакуют его и с позиций прошлого и с позиций будущего, и справа, и слева. Самая яркая и прекрасная сторона культуры Запада была во многом антизападной, и уж точно антисовременной.

Поэтому я не одинок в 4ПТ, я опираюсь на огромное интеллектуальное наследие, в том числе и на русскую философию, которая тоже совершено не западная, не либеральная, не современная. Это не подлежит сомнению в отношении русской религиозной философии, а другой у нас просто нет. Либо русская религиозная философия Соловьёва, Флоренского и Булгакова, либо никакой! Всё остальное — смехотворно.

Русскую религиозную философию подготовили ещё ранее В.Ф.Одоевский с кружком любомудров-шеллингианцев и славянофилы. И снова речь шла о критике Запада, Модерна и либерализма. Их наследниками были позднее евразийцы. Конечно, они не такие большие философы, но с точки зрения интеллектуальных интуиций они заглянули в русскую идентичность глубже многих других. В их случае антизападничество и антилиберализм ещё ярче.

Всё русское – антилиберально, как слева, так и справа. Но не всё русское дозрело до осмысления 4ПТ. Ничего постепенно дозревает и, уверен, в какой-то момент дозреет.

Суммируя всё, я полагаю, что я заслужил — вернее, так: я хотел бы надеяться, что заслужил —  это название «most dangerous philosopher in the world». Я несу его с гордостью. Меня хотели этим уничтожить, унизить, раздавить, осмеять, демонизировать, но, на самом деле, сделали мне комплимент.

Традиционалист и хайдеггерианец

Фёдор Шиманский. Хотелось бы спросить вот что. Вас обычно характеризуют одновременно тремя следующими категориями: как евразийца, как хайдеггериaнца и как традиционалиста, в смысле последователя Генона. Кто-то даже думает, что это одно и то же. Но другие считают, что это просто невозможно. И как вам удаётся это совмещать и действительно ли можно вас так охарактеризовать?

Александр Дугин. Это абсолютно так. Я бы расставил приоритеты таким образом:

Я, в первую очередь, традиционалист. То есть, Генон, Эвола, традиционалистская философия для меня являются абсолютным ориентиром. Я вижу себя только и исключительно на стороне традиционалистов, и я полностью разделяю все основные установки традиционализма.

Я хайдеггерианец, безусловно. Я открыл Хайдеггера очень давно — в восьмидесятые годы, и уже тогда начал его изучать. Я изучаю его всю жизнь. В этом отношении для меня Хайдеггер и вся феноменология, а через него Гуссерль, Брентано, а дальше вплоть до Аристотеля, которого я прочитал феноменологически вслед за Хайдеггером, Гуссерлем и Брентано, также есть путеводная звезда. Это невероятный источник вдохновения, поэтому я готов признать себя в полной мере хайдеггерианцем. Традиционалистом и хайдеггерианцем! И на это никак не влияет, что Эвола в «Оседлать Тигра» критикует Хайдеггера. На мой взгляд, это неглубокий, поверхностный анализ. На самом деле Хайдеггер не так далеко ушёл от традиционализма. Эвола был участником Консервативной Революции со стороны традиционалистов, Хайдеггер — со стороны немецких философов. В Консервативной Революции в целом, и у Хайдеггера, и у традиционалистов есть нечто общее, основополагающее общее. Это — радикальное отвержение Нового времени, в самой его сути, в его матрице.

Для меня и традиционалисты, и Хайдеггер являются провозвестниками и отцами-основателями 4ПТ, ведь 4ПТ основана прежде всего на радикальной и бескомпромиссной критике Модерна. 4ПТ в каком-то смысле это не что иное, как обобщение критики традиционалистами и Хайдеггером Нового.

Я убежден, что Хайдеггер, несмотря на своё отношение к национал-социализму, не может быть причислен к Третьей политической теории. Ничего подобного. При том, что Хайдеггер не испытывал никаких симпатий к марксизму и радикально отвергал либерализм (который он называл планетар-идиотизмом), необходимо учитывать и его глубокую и последовательную критику самого национал-социализма. В национал-социализме Хайдеггер отвергает всё то, что было в нем современного, модернистского: расизм, механицизм, атеизм, секулярность, Machenschaft, одержимость техникой. Об этом Хайдеггер ясно говорит в «Чёрных тетрадях», да и в других текстах. Он противопоставляет национал-социализму совокупность установок и идей, которые очень близки 4ПТ. Его критика национал-социализма это не критика ни справа, ни слева. Это критика сверху, то есть с позиции 4ПТ. Поэтому между традиционализмом и Хайдеггером больше общего, чем принято считать.

Но есть и некоторые различия, хотя совместить их не так трудно. Ведь у них есть общий знаменатель — фундаментальное отвержение Модерна, Нового времени, либерализма, демократии, материализма, секулярности, атеизма, марксизма и национализма. Кстати, очень важно, что национализм — это тоже буржуазное, западное, современное, атеистическое, секулярное, направление в идеологии и политике. И поэтому последовательный традиционалист не может быть националистом. Это, впрочем, прекрасно показал Эвола. Нации возникли как буржуазный симулякр Империи.

Евразиец: к субъектности континента

Теперь, что касается евразийцев. Я открыл евразийцев позже, чем традиционализм и Хайдеггера, и был поражён, насколько их интуиции и с точки зрения культурной, и с точки зрения цивилизационной, и с точки зрения философской, и с точки зрения геополитической (это вот очень важно!), идеально сочетаются с этими традиционалистскими антисовременными (антимодернистскими) установками. При этом важно, что такая сходная политическая философия  сложилась в контексте русской культуры, русской традиции.

Важно, что кн. Н.С.Трубецкой, основатель евразийства, оказывается, был крупнейшим структурным лингвистом. Его ближайшим сподвижником был еще один великий русский ученый лингвист и филолог – Роман Якобсон. То, что Н.С.Трубецкой был одновременно и главной фигурой евразийского течения  и одной из ярчайших фигур структурализма, не случайно. Евразийство ставит во главу угла качественное пространство, месторазвитие, по П.Н.Савицкому. А это своего рода аналог структуре. Как язык предопределяет речь, так пространство предопределяет историю. Отсюда тезис «география как судьба» и важнейший концепт Евразии.

Всё это у меня постепенно сошлось, сложилось в общую картину. Параллельно прояснялась связь структурализма с феноменологией, что давало еще один общий ракурс взгляда на евразийство как фундаментальной политической философии, по сути, русской версии 4ПТ.

Ещё один важнейший аспект – открытие евразийцами геополитики. Они были первыми среди русских мыслителей, открывших и осмысливших на свой лад идеи Макиндера. В германском контексте нечто подобное осуществили Карл Хаусхофер и Карл Шмитт. И как немцы сделали из противостояние Land Power и Sea Power свой вывод, также поступили и евразийцы. Для немецкой школы, более развитой, Heartland’ом, основной «континентального могущества» была сама Германия. А для евразийцев – Россия, что еще более соответствовало модели самого Макиндера.

Евразийцы однозначно опознали русскую идентичность как ядро и оплот сухопутной цивилизации, согласившись с определением «оси истории». Но если Макиндер рассматривал Land Power, Евразию как объект, евразийцы настаивали, что Евразия есть субъект. А это меняло радикально атлантистский взгляд на карту мира.

Евразийцы встали на сторону цивилизации Суши, наделили само это понятие  историческим, интеллектуальным, философским содержанием. Фактически евразийцы бросили вызов современному миру с позиции и философии, и русской цивилизации, и геополитики, отождествив Атлантическую цивилизацию, Sea Power с западноевропейским Модерном, с современным миром.

Неоевразийство: как философствуют баллистическими ракетами

Это грандиозное открытие евразийцев, которое придало всей конструкции традиционализма и хайдеггерианства конкретное геополитическое воплощение. Этому я посветил свою книгу, ставшую очень известной – «Основы геополитики». «Основы геополитики» стали платформой уже неоевразийства, в которое были интегрированы и традиционализм, и Консервативная Революция, и геополитика, и цивилизационные теории.

Итальянский философ Карло Терраччано писал, что «евразийство = Эвола + ядерное оружие». Здесь критика западной цивилизации Модерна и тезис о необходимости восстания против современного мира сочетается с русской славянофильской мыслью и с ядерным потенциалом великой сухопутной державы.

Так неоевразийство сформулировало интегральный образ России – по ту сторону идеологии, истории, России вечной. Это Россия, вписанная в неизменное сакральное пространство, Россия как Heartland. И отдельные черты этого вечного архетипа проступают и сквозь монархический период, и  сквозь советский режим, и сквозь современную Российскую Федерацию. Таким образом, программа «восстания против современного мира» покидает область романтических грёз консерватора и замыкается на конкретное наличие политического феномена – реально существующей России с ядерным оружием, огромной территорией и несметными природными богатствами. Осознав себя субъектом мировой истории, а не просто пародией на Запад, безнадежно отставшей в развитии провинции (как видят Россию либералы и западники), русские входят в своей метафизическое наследие и основывают свою миссию на сочетании трансцендентных идеалов идеократии и громадного силового потенциала. Ясно, что при таком повороте неоевразийство становится по настоящему опасным, и для Запада вечер, как сейчас принято говорить, «перестаёт быть томным».

Мы переходим от экзотической ностальгии по «золотому веку» и романтических проектов Нового Средневековья к планированию стратегии великой державы и её оборонной и наступательной политики в Генеральном штабе. И вот уже от Генона и конца кали-юги мы переходим к обсуждению с влиятельными и высокопоставленными военными и гражданскими лицами интеграции постсоветского (имперского) пространства в Евразийский Союз.

Если речи о «кризисе современного мира» или тонкие философские построения Хайдеггера могут показаться «заумью», то вот наши баллистические ракеты, наше новое оружие, «Крым наш», или активное поведение на Кавказе или отношения с Турцией на Ближнем Востоке, и в целом нарастающее противостояние Западу — это уже совсем не «ботаника», совсем не смешно и не абстрактно. Это вполне конкретно.

Для меня всё это и есть неоевразийство. Это не разрозненные вещи, а градиенты одного и того же цельного мировоззрения, выстроенному иерархически — от высшего — метафизического уровня — через философский, к геополитическому и конкретному политическому. Ницше снабдил свою книгу «Сумерки идолов» (Götzen-Dämmerung) подзаголовком «как философствуют молотом» (Wie man mit dem Hammer philosophiert). Неоевразийство могло бы быть определено, перефразирую Ницше: «как философствуют баллистическими ракетами».

Геополитика как судьба

Неоевразийство является переходом от метафизики и философии, которые были далеко не чужды основателям евразийства, к практическим вопросам геополитики, внешней политики, стратегии и обороны.

Почему собственно Запад так взвился в свое время от «Основ Геополитики»? Напомню контекст. В начале девяностых годов, когда идеологическое (то есть коммунистическое) обоснование субъектности СССР исчезло, и реформаторы во главе с Ельциным и его шпионским окружением (либералами, продажными агентами влияния Запада, коррупционерами) стали воспринимать РФ как часть единого глобального мира, наши военные круги, наши силовики оказались совершенно растерянными. Они понимали, что идти на поводу Запада никак нельзя, видели, что НАТО продолжает расширяться, чувствовали, что надо что-то этому натиску противопоставить, а идеологии не было. И тут геополитика, прежде всего мои лекции и выступления в Академии Генерального штаба, мои беседы с силовиками, мои тексты и статьи, сыграли очень важную роль. Они заполнили стратегический пробел в сознании. С этого момента геополитика стала своего ода «параллельной идеологией» российского Deep State — военных, силовых, патриотических кругов. Противостояние Land Power/Sea Power, Суша/Море, евразийство/атлантизм прекрасно и наглядно объясняло существующее положение дел – при чём по ту сторону какой бы то ни было идеологии.

В конечном итоге с приходом Путина это параллельное – геополитическое, евразийское – оборонное сознание было легализовано. Пусть частично, половинчато, но легализировано. И далее «вечер совсем перестал быть томным», потому что 4ПТ, традиционализм и Консервативная Революция, сомкнулись в евразийской геополитике – пусть даже по вполне прагматическим соображениям (необходимость иметь непротиворечивую стратегическую модель в ответ на непрекращающееся давление Запада) – с практической политикой.

Когда я выступал в Вашингтоне в 2005 году в институте Хопкинса, представляя меня, известный специалист по Центральной Азии и Ближнему Востоку  профессор Фредерик Старр, (он, кстати, сказал, что когда-то играл на саксофоне в «Поп-Механике» Сергея Курёхина!) сказал: «Давайте посмотрим, что писал Дугин в девяностые или даже ещё в конце восьмидесятых, и что делает Путин в двухтысячные». И список был настолько впечатляющим, что все присутствующие в зале – а зал был полон, включая представителей Госдепа, Конгресса и разных силовиков — широко разинули рот. «После этого не будем спрашивать, какое влияние Дугин имеет на Кремль, потому что сам он никогда не отвечает на этот вопрос. И так все понятно. Просто сравним два столбца – теоретические («империалистические» и «реваншистские») тезисы Дугина с конца 80-х и реальные шаги Путина в 2000-е. В левой колонке Дугин, в правой колонке Путин. Найдите различия…»

Это был 2005 год.

Я сейчас под санкциями после Крыма и Русской весны, в Америку мне въезд закрыт. За мою «опасную» философскую жизнь, я плачу вполне конкретную цену. Но представим себе фантастический сценарий, что меня пригласили снова в 2021 году в Вашингтон читать лекцию в том же институте Хопкинса. Представляете, насколько список совпадений в обоих колонках существенно расширился бы. Уже 15 лет назад он был очень длинный. Теперь же туда надо ясно описанные в «Основах Геополитики» события августа 2008 года на Южном Кавказе, Крымский сценарий, отделение Новороссии, появление право-левого популизма в Европе и многое другое — наше сближение с Ираном, возвращение на Ближний Восток, нашу политику в отношении Турции, Ливии, Сирии и т.д. Вообще-то, осталось бы меня только задержать в Вашингтоне на как можно долгий срок, чтобы остановить рост этих соответствий и как-то предотвратить движение по ещё пока нереализованным пунктам «What to do». А в программе конец глобализации, уничтожение либеральной идеологии, падение гегемонии Запала, выход Турции из НАТО, а затем и полный роспуск этой организации, всемирная победа Консервативной Революции и 4ПТ, установление многополярного мира, возрождение великого Евразийского Союза и других полностью независимых от Запада «больших пространств», планетарный триумф цивилизации Суши. «Stop it! Now!» возопил бы зал Института Хопкинса в 2021 году.

Но этого не произойдёт. И в каком-то смысле уже поздно. «Основы геополитики» написаны – причём ещё в начале 90-х годов.

Конечно, я многое пересмотрел и скорректировал с того времени. У меня существенно изменилось отношение к Турции, к Китаю, отчасти к Азербайджану —  после того, как я более внимательно изучил трансформации их политики в последние десятилетия.

Но «опасность» евразийской геополитики и «евразийских геополитиков» для Запада не сокращается, напротив возрастает. Моё участие в разного рода геополитических процессах, мои встречи, консультации, обмен мнений с руководством различных государств, с интеллектуальными элитами, стратегическими экспертами разных стран — всё это продолжается.

Планетарное влияние неизвестного маргинала

При этом интересно, что у людей, которые на Западе (и не только на Западе) меня ненавидят, считают меня «врагом человечества» (а я, на самом деле,  являюсь врагом человечества – но не всего, а только либерального и, шире, современного, – ведь в Новом времени меня вообще ничего не устраивает), уживаются на мой счет два взаимоисключающих мнения: «Это очень влиятельный человек, он предельно опасен, он связан со множеством центров принятия решений» и одновременно: «Он полный маргинал, он никому не известен, он вообще ни на что не влияет». И такое раздвоение не у разных людей, а часто у одних и тех же.  Почти в каждой фразе, описывающей меня и мои идеи, если внимательно присмотреться, мы найдём логическое противоречие.

Меня представляют одновременно маргиналом, никому неизвестным человеком, эксцентричным фантазером, не имеющим никаких выходов на серьезные инстанции и высказывающим экстравагантные никому не понятные гротескные идеи, но эта «маргинальная», «ничтожная» личность почему-то влияет на большую геополитику – на стратегические решения Кремля, на европейский и американский популизм, на антиимпериализм Латинской Америки, на Иран, Турцию, арабский регион и т. д. Что показательно, они произносят взаимоисключающие оценки на одном дыхании. И отчаянно пытаются встроить меня в какой-то понятный для них карикатурный образ – «экстремиста», «сталиниста», «националиста», «империалиста» и еще похуже.

Однако моя философия будет посложнее, чем эти пустые штампы.

Глашатай 5 королей

Я заметил в этом отношении следующее. В стане либералов, кичащихся своим интеллектуализмом, на самое деле умов-то и нет. Не знаю, чем это объяснить — то ли от лени, то ли от мнимой тотальности их победы, но либералы просто не могут найти в своем лагере интеллектуалов, способных вести достойный диалог.

Вот либеральный think tank Nexus год назад в Амстердаме устроил «дебаты века» между мной и ультралиберальным философом, убежденным и открытым глобалистом и атлантистом  Бернаром-Анри Леви. Но ничего осмысленного из этого не получилось. Оказалось, Бернар-Анри Леви не только толком моих книг (а на французский переведено немало моих произведений), но даже своей собственной книги — «Империя и пять королей», не читал. Я могу допустить,  что он её не писал, он слишком крупный общественный деятель и состоятельный человек для этого, мог и нанять кого-то, но уж читать-то он её должен был бы… Книга, кстати, в целом неплохая, там есть ряд вполне верных замечаний – хотя и с позиции глобальной гегемонии. Самое важное — автор (Леви или не совсем Леви) замечает, что «Империя» (так в книге называется глобальный либеральный миропорядок, тотальная доминация глобалистов, модернистский и постмодернистский Запада в целом) в последние годы – начиная уже с Обамы (=Горбачев) и особенно при Трампе (=Ельцин) стремительно разваливается, сокращает свое присутствие в мире и эффективность контроля. Параллельно этому «испарению либеральной Империи» происходит подъем пяти альтернативных центров – цивилизаций-полюсов – России, Китая, Ирана, Турции и Саудовский Аравии. Это и есть 5 королей или 5 бывших Империй — Российской/Советской, Китайский, Персидской, Османской и арабского Халифата. Так бывшие Империи стремятся возродиться и вернуться в историю за счет распада настоящей Империи. Автор сожалеет об этом и призывает «Империю» собраться с силами и уничтожить Россию, Китай, Иран, Турция и арабский мир, либо стравив их между собой, либо подорвав изнутри, либо нанеся по ним прямой удар. В принципе это и есть программа действий администрации Джо Байдена. Интересно, что там же в Амстердаме на том же круглом столе я познакомился с Энтони Блинкеном, который был мне представлен как высокопоставленный чиновник администрации Обамы. Сегодня, как мы знаем, он занимает должность Госсекретаря США. Блинкен и Бернар-Анри Леви единомышленники и на дебатах Nexus’а выступали единым фронтом – против России и Китая, а также против … Трампа. Напомню это происходило, когда Трамп был президентом США. Поэтому проект «Империи и пяти королей» отражает основу стратегии новой администрации Белого Дома.

На радио-языке Сванидзе

Возвращаюсь к дебатам. Когда я начал говорить о книге Леви, оказалось, что Леви на это может ответить только каким-то заготовленным набором общих фраз. «Немцов. Политковская. Новичок. Скрипаль. Путин плохой. Крым — не ваш. Самый великий человек России был Солженицын». Когда я иронично поинтересовался сказал: «И его антилиберализм, и его критика Запада и Модерна, и его «Двести лет вместе» тоже вы считаете правильно?» Он недоумевал: «А это что такое?» Явно его знания о Солженицыне ограничивались Википедией, каким-то условным обобщенным представлением об антисоветизме в целом. И это называется «интеллектуал»? Это называется «теоретик нового мирового порядка»? Ему лень читать, лень думать, лень искать аргументы, лень даже поинтересоваться тем, что выходит под его авторством…

Я думаю, это от безнаказанности и полной, искусственно созданной либеральной диктатурой, пустоты вокруг. Сторонники «открытого общества» полностью упразднили критику – любой, кто ставит под сомнение их принципы, подвергается демонизации, остракизму, маргинализации, становится объектом cancel culture и деплатформируется. Никто не имеет возможности открыть рот и ничего возразить либералам. От этого они совершенно обнаглели и считают нас, всё человечество, которое отвергает глобализм, «недоумками», «унтерменшами,» «обезьянами», «неандертальцами», «пещерными жителями». Так что и не удосуживаются даже подготовиться к дебатам. Это, конечно, всем сразу бросилось в глаза. Тем не менее, сами дебаты очень многие посмотрели. Они не стали дебатами века, так как либерал Леви высокомерно и снисходительно повторял набор банальностей, которые мы и так каждый день слышим и всех каналов и социальных сетей, контролируемых глобалистами. Мои же попытки перевести дискуссию на уровень философских оснований Леви парировал потоком оскорблений и нападок, переводя всё в плоскость очередного телешоу.

Хотя Леви приписал себе победу, потому что он громче кричал, ярче становился в картинные позы и провозглашал как актёр очень плохого провинциального театра: «Путин, верни Крым». Но при этом он не ответил вообще ни на один вопрос по существу. Это был разговор на двух параллельных уровнях. Я пытался говорить с ним как с философом, а он говорил со мной как визжащий журналист на телешоу.

Я знаю этот стиль. Однажды я был приглашен на Радио Россия в разгар истории с Pussy Riot вместе с оппонентом – либералом Сванидзе. Сванидзе, конечно, не философ, он и не претендует. Так вот, Сванидзе сел в кресло, откашлялся и стал благим матом, не обращая внимания ни на ведущую, ни на меня, орать в микрофон: «Отпустите девочек, они не виноваты!» Я говорю: «Сванидзе, мы с вами разговариваем?» А он: «Молчите, вы нацист, вы радикал, вы там оправдываете страшного преступника Владимира Путина, который посадил этих несчастных девочек» — и так далее. И он орал так 45 минут. Без перерыва. Это была либеральная машина, работающая по принципу стиральной. Её включили и она работала.

Я в начале я слушал, потом попытался что-то возразить. А потом, увидев, что Сванидзе ни на меня, ни на ведущую никакого внимания вообще не обращает, и просто орёт, я тоже решил вступить в роль машины, только патриотической, евразийской. Евразийский Искусственный Интеллект. Так, забыв про Сванидзе, я также громким голосом стал говорить в микрофон обо всём, что думаю — о жизни, о либерализме, о пятой колонне, о шестой колонне, о Соросе, о предателях и т.д. Фактически я просто читал лекцию на повышенных тонах.  И так мы вдвоём со Сванидзе одновременно говорили – громко и отчетливо —  где-то 45 минут. Каждый своё.

Кажется, программу после этого закрыли. Налицо было демонстративное нежелание, и даже неспособность ни слышать оппонента, ни говорить с ним. Ведущая, которая не смогла кричать так же громко и не догадалась просто отключить микрофоны, растерялась и была не в счёт.

Конечно, с Бернар-Анри Леви было не совсем так. Сванидзе, конечно, просто человек невоспитанный, а Леви — воспитанный. Но тем не менее, сухой остаток этих дебатов, «самого опасного философа» в моём лице и самого либерального глобалиста (едва ли можно назвать его «самым безопасным философом», так как он как раз напрямую участвовал в убийстве Каддафи, натравливал курдов на турок, аплодировал бомбёжкам Белграда, призывал Саакашвили нанести ракетный удар по Цхинвалу и вдохновлял украинских неонацистов на Майдане), был близок к нулю. Да, Леви в очередной раз подтвердил свою репутацию, как последовательного апологета однополярного мира, глобализации и западной гегемонии, прямого защитника западно-американской и вообще — Натовской Империи. Он осудил 5 королей (Россию, Китай, Турцию, Иран и Саудовскую Аравию), посетовал на пассивность США и призвал сплотиться вокруг Израиля. Но это он делал и раньше тысячи раз. В чем же состояли дебаты, диалог, обмен мнениями или защита полярных позиций?

Разговор в общем сводился к тому, что каждый высказал свою позицию. При этом я высказал её на философском уровне, то есть так, как говорят философы, не повышая голос, не стремясь кого-то убедить в аудитории. Это, кстати, проходило в роскошной Амстердамской Опере, в присутствии нескольких  тысяч зрителей, представлявших в целом либеральную политическую и экономическую элиту Голландии. Конечно, они были заведомо на стороне Леви. То есть, попробовал бы он тоже самое говорить это в Ираке, Ливане, в Сербии или в Иране — я бы посмотрел, что бы от него осталось.

Тем не менее какая-то часть людей, конечно — меньшее количество — были и за меня. Я привёл свои аргументы, выразил мысли философским языком. А Леви «дал Сванидзе»: «ничего и никого не слушаю, ничего не знаю, отдайте Крым, Путин — фашист, крупнейшими философами России являются Ходорковский, Навальный, Политковская и Немцов, они и есть Россия, а Достоевский – антисемит и черносотенец, и т.д.» — всё, больше у него никаких аргументов не было. По Леви, даже не столько я, и не только русские, сколько все вообще вокруг – фашисты, вплоть до американцев, поддерживающих Трампа. Кроме него самого.

Все просто, кого он вспомнил, он перечислил: Хайдеггер — фашист, Ницше — фашист, Трамп – фашист, Хантингтон – фашист и так в периоде. Строго по Попперу – «Открытое общество и его враги». В этой книге Карла Поппера в «фашисты» или в «коммунисты» попадают все: от Платона, Аристотеля до  Шеллинга и Гегеля, вообще — все. Кроме Поппера. С такими людьми — с либеральными маньяками — говорить невозможно.

На мой взгляд, говорить на «языке Сванидзе» в стиле «Эха Москвы» и принятого там автореферентного язвительного монолога, недостойно.

Не Распутин

Фёдор Шиманский. А я вот, кстати, проверил. У нас всё точно. Вот заголовок: «Meet the most dangerous man in the world: Paul Knott on Putin’s fascist philosopher». И ещё: «The most dangerous replication of Rasputin». Всё-таки называют. И самым опасным человеком в мире и даже Распутиным.

Александр Дугин. Да, «репликант Распутина». Ну, хорошо. К фигуре Распутина я отношусь с большим интересом. Он был голосом глубинного народа при последнем Императоре. Многие вещи – и даже в политике – своим глубоким мужицким земляным умом он понимал правильно. Его образ дискредитирован противниками, и показательно, что в его убийстве – как и в убийстве Императора Павла – принимали непосредственно участие англичане.

Но всё же сравнение явно нелепое. Я философ, и если мои идеи и влияют на политику Путина, но никак не через индивидуальный гипноз и не через прямую суггестию. Я оперирую с парадигмами, с семантическими полями. Это практика совсем другого рода.

Генон против Эволы

Фёдор Шиманский. Я хотел задать вопрос по поводу традиционализма. Существует такое мнение, что есть великие учителя традиционализма — Генон и Шуон, а есть Эвола, который вообще даже не настоящий традиционалист. И очень плохое дело делает Александр Гельевич, что пропагандирует Эволу. Что вы об этом думаете? 

Александр Дугин. Высказанное вами мнение свидетельствует о довольно поверхностном знакомстве с традиционализмом. Хотя и среди самих традиционалистов есть те, кто так думает. Я традиционализм знаю довольно неплохо.

К Шуону, например, я отношусь без большого восторга. В принципе, его случай показывает, насколько тонка грань между метафизически обоснованной позицией Генона и попыткой упростить его дискурс и применить его на практике. Как легко это приводит в свою очередь к New Age, неоспиритуализму и аберрациям. Когда Фритьоф Шуон, традиционалист, вслед за Геноном принявший ислам, ставший суфием, от действительно глубокого понимания метафизического единства Традиции перешёл к поверхностному синкретизму, к практикам в стиле New Age и даже к сектантству, включая в свои придуманные ритуалы и культы странные разнородные элементы из культуры североамериканских индейцев, это выглядит как дискредитация. Для мусульманина – даже самого открытого – это неприемлемо. Но именно последователи Шуона более всего борются с Эволой и его линией.

Сам Генон великий мыслитель. Он первичен в отношении всех остальных традиционалистов, в том числе в отношении Юлиуса Эволы. Но с прямыми, а тем более с непрямыми последователями Генона, начинаются проблемы. Дело в том, что повторять Генона — не значит быть вместе с Геноном. Генона надо сделать внутренним — его надо понять, усвоить. А вот как мы это будем — это процесс очень тонкий.

На мой взгляд, Эвола — именно и есть самый последовательный традиционалист вслед за Геноном. Да, он вторичен по отношению к Генону, но он совершенно уникален по отношению ко всем остальным, потому что он сделал Генона своим внутренним стержнем. А уж как он его применил, развил, как он его воплотил, зависело от его мужества, творческой мысли, от его интеллектуальных стратегий. Вот это как раз, на мой взгляд, и составляет подлинный традиционализм. Ты берёшь то, что является безусловной истиной, и дальше пропускаешь сквозь себя — сквозь свой жизненный опыт, сквозь свою экзистенциальную позицию, сквозь свои предпочтения, сквозь свой анализ. Ты не повторяешь, что сказал великий мэтр, а живёшь жизнью этого великого мэтра в самом себе. 

И хотя я не во всём согласен с Эволой, я вижу его как живого и полноценного традиционалиста. Генонисты — репликанты Генона, его тихие и ворчливые последователи. Они создали то, что сам Эвола называл «генонистской схоластикой». Мне это совершенно чуждо. Эвола же совершенно живой человек. Даже его ошибки, его страсти, его ангажированность в войны мира, в культуру, в политику, в геополитику — всё это свидетельствует о полноценном живом человеке, который превращает тезис о кризисе современного мира в восстание против него. Так и следует поступать всем. Каждый живой человек, пойдя за Геноном, так и должен действовать — либо он становится пустым и бессильным демагогом, «куротрупом», как Мамлеев говорил, учёной курицей, кудахчащей вокруг геноновских воззрений.

Активный традиционализм

Генон — это драма, это разрыв сознания. Как писал французский традиционалист Рене Алло, Рене Генон  это самый революционный философ, более революционный, чем Маркс. И как раз Юлиус Эвола свидетельствует, что если это семя генонизма падает на хорошую, здоровую, живую почву, то оно даёт колоссальные последствия. В каком-то смысле, Эвола более жив, чем Генон сейчас.

Труды Генона заняли место на полках рядом с оккультистской литературой; они стоят вместе с «Великими посвящёнными» Шюрэ, с Папюсом, с Элифасом Леви и т.д. Его умудрились в каком-то смысле нейтрализовать. А вот Эвола, по крайней мере в Италии (и не только в Италии), по-настоящему жив и действенен. Эвола – the most dangerous traditionalist thinker. Хотя на самом деле the most dangerous traditionalist традиционалист — это сам Генон. Другое дело, что самую «опасную», «революционную» сторону генонизма современная смогла отчасти нейтрализовать, а Эвола остается эксплозивной точкой, моментом разрывом сознания. Эвола утверждал: если ты традиционалист, тогда иди и воюй против современного мира, причём не когда-то там и не где-то там, а прямо здесь и прямо сейчас. Что у тебя есть под рукой, с тем и воюй. Есть перо — воюй с пером, есть компьютер — воюй с компьютером, есть микрофон — воюй с микрофоном, есть гитара — давай, реви на этой гитаре, есть всё остальное (не будем уточнять, чтобы не дразнить определенные инстанции), вот и используйте всё, что у вас есть — для борьбы с современным миром. Любое средство — руку, голову, ногу, и всё что под ногу или под руку попадётся – хорошо в восстании против «тёмного века», «кали-юги». Идите и боритесь с ним, если вы традиционалисты! Блестящий подход! Я исповедую именно такой эволаизм. И это можно назвать «активным традиционализмом». 

Эта позиция не столько зависит от касты. Не в кшатрии или брахмане дело. Хотя, конечно, Эвола — традиционалист кшатрийского типа, Генон — брахманического. Но я считаю, что между ними нет никакой принципиальной оппозиции. Нет лучшего друга у брахмана, чем кшатрий, и нет лучшего друга у кшатрия, чем брахман. Вот все остальные касты другие — они меньше интересуют. Главное решается в диалоге воина и философа. Ведь что это за воин без ума, а что такое ум без активности? Они неразрывно связаны между собой — брахман и кшатрий, Генон и Эвола. Из их сочетания складывается интегральный, всеобъемлющий, синтетический традиционализм, живой, бросающий вызов тёмному веку. Если идём «против современного мира», значит — так, давай, или, и никаких оговорок. А после этого — посмотрим, кто дальше зашел, кто лучше думал и лучше делал. И когда тебя, традиционалиста, будут хватать, пытать, арестовывать, демонизировать, репрессировать, уничтожать, не спрашивай: «За что?» Есть за что.  И одно это уже, в каком-то смысле, успокаивает.

Значит было за что

Я всегда думал, что самое страшное, когда за тобой приходят, а ты не виноват; тебя судят, а ты этого не совершал… И ты думаешь: «Как же так? За что?» А когда есть «за что», ну тогда и нормально.

Если ты против современного мира, пойди и сделай что-нибудь этому современному миру, чтобы было больно, чтобы он завыл. Вот тогда, когда он на тебя обрушится в ярости, ты и скажешь себе и другим: «Ну и ладно, всё правильно, я только этого и хотел». Поэтому «No Remorse». И Эвола — это «No Remorse!» Это совершенно правильно, значит, было «за что». И отлично.

А вот когда не за что (или почти не за что), когда ты пытаешься отсидеться, когда ты пытаешься угрожающее дьявольское царство количества эвфемизировать, намекая: «я, конечно, традиционалист, но пустите меня в ваше общество», а всё равно тебя разоблачили – книжку какую-то запрещённую и неполиткорректную нашли или неосторожное высказывание в соцсетях заметили, вот это, действительно, обидно. За тобой придут, а ты «не при чём», ты «не это имел в виду». Ну и хорошо — будешь ни за что сидеть. Лучше бы было за что, так спокойнее и достойнее, стройнее на душе.

Русские это хорошо понимают — «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Попадание в тюрьму в нашей культуре вообще никак не связано с законопослушным поведением. Поэтому «не зарекайся от тюрьмы». Просто за тобой могут прийти, а могут и не прийти Ты можешь оказаться в местах не столь отдалённых, а можешь и не оказаться. Как ты себя при этом ведёшь — законопослушно или нет — не принципиально. Одно с другим не связано. Или связано, но каким-то очень сложным образом, непостижимым образом. Не крал, не убивал, не насиловал, не грабил, и раз — в тюрьме. Или наоборот, крал, насиловал, убивал, и раз — в Государственной думе или в министерстве. И как тут одно с другим связано? — Проследить это очень трудно.

Есть такая формула: «не пойман — не вор». Украл, но не поймали, значит — «не украл». Поэтому русские очень тонко к этому относятся к самой стихии судьбы. Это Суд Божий. У нас особое правовое сознание. Оно связано с правдой, скорее, чем с правом. И жить надо по правде, кем бы ты ни был. Депутатом, полковником или бандитом. Везде есть правда и везде есть ложь. Потому что таков человек, таково его сердце. И никакая правовая система этого исчерпать или изменить не может. Поэтому путь от убийцы в святые и из губернаторов на нары всегда открыт.

Я это к тому, что Эвола был открыт и последователен в своей борьбе против современного мира. Он встал и вызвал огонь на себя. Ну, и правильно сделал, на мой взгляд! Я считаю, что традиционалисты должны «вызывать огонь на себя». Да, мы dangerous. Да, мы не совместимы с властителями мира сего и с их послушными безотказными рабами. Да, мы в принципе, не заинтересованы в продолжении существования человечества, современной культуры и цивилизации — в том состоянии, в каком они находятся сейчас. Мы  — вестники великого возвращения; мы говорим о необходимости духовного спасения человечества, каких бы радикальных средств это ни потребовало. Звучит угрожающе? Наверное. Ну, как есть…

Традиция и Модерн: рождение парадигм

Фёдор Шиманский. Для многих людей, с традиционализмом не знакомых, и даже для некоторых, с ним знакомых, традиционализм – это что-то на уровне теософии, нью-эйдж и оккультизма. И другая мысль, что вот традиционализм, он про такую единую Традицию с большой буквы. И поэтому многие недоумевают: «Как Александр Гельевич может совмещать это с православием? Он же православный человек!» 

Александр Дугин. Да, я могу пояснить. Я много раз это уже объяснял.

Когда мы говорим о Традиции с большой буквы, мы говорим о парадигме, о понятии, которое наделяется по-настоящему значимым и ясным содержанием, когда мы соотнесём его с Новым временем, с западноевропейской культурой Нового времени. Когда сложилась и восторжествовала идеология, философия, культура, политика, общество Модерна, Нового времени, это не было аналогом новой религии, не просто сменой одной сакральной формы на другую (как было в случае религиозных реформаций или революций). В Новое время в Западной Европе утвердилась философия, которая отрицала вообще всё трансцендентное, всякую вечность, всякую сакральность; это было «расколдовыванием мира» (Entzauberung der Welt), по М. Веберу. Таким образом современная цивилизация воплотилась в определенную форму, в парадигму, которая представляет собой антитезу всех традиций, всех религий, всех типов сакральности. Вот это и есть «современный мир» — как концепт! —  по Генону и Эволе. Это антитеза не просто христианства, но и иудаизма, и ислама, и индуизма, и буддизма. Вообще всё, что связано с духовным опытом человечества, отрицается Галилеем, Ньютоном, Декартом, Кантом и дальше уже сложившимися тоталитарными идеологиями – либерализмом, марксизмом и национализмом.

Фактически, именно современный мир как парадигма подготовил концептуальную территорию, чтобы мы могли говорить о Традиции – тоже как о парадигме. Почему мы раньше — до того, как современность сложилась как тотальная структура –не говорили о Традиции? Потому что мы сравнивали одну традицию с другой, например, христианство с исламом, иудаизм с христианством, буддизм с индуизмом, даосизм с конфуцианством и т.д. Речь шла о разных формах сакральности, о разных формах традиции, потому что вне Традиции ничего не существовало. Конечно, и в традиционном обществе были девиации – например, представители материалистической школы Локаята в древней Индии (считавшейся учением демонов, асуров), философы-атомисты (Левкипп, Демокрит, Эпикур) в древней Греции, эволюционисты (некоторые досократики или Лукреций) и т.д. Но это были локальные вирусы декадентского сознания. Вторжение демонического материалистического слабоумия. Построение на таких оснований целой философии, культуры, цивилизации, было невозможно. Это стало возможно только в Новое время. Именно тогда, когда эта аномалия стала господствующей, по сравнению с ней всё остальное обнаружилось как Традиция. То есть, всё что не западное, не современное не материалистическое, не буржуазное, не демократическое, всё это — Традиция. В каком-то смысле, концепт «Традиция» появился в ответ на появление концепта «Модерн». И появившись в ответ на Модерн в качестве тотальной альтернативы Модерну, возник и традиционализм.

Традиционализм и Православие: гармония, а не противоречие

Однако, традиционализм утверждает, что Традиция не может быть дана нам вся и сразу. Традиция — это и христианство, и ислам, и индуизм, и буддизм, и даосизм, и конфуцианство, и архаические культы — всё это Традиция. Но это не значит, что это какая-то традиция полностью совпадает с Традицией с большой буквы или ее исчерпывает.

Фёдор Шиманский. Я, может быть, не совсем верно задал вопрос. Вы знакомы с работами о. Серафима (Роуза)? 

Александр Дугин. Позвольте, я доведу мысль до конца о соотношении Традиции и православия.

Так вот, идея единой Традиции возникает как альтернатива, как концепт, связанный с пониманием сущности Нового времени. Это обобщенное представление об обществе, которое построено не на современных модернистских основаниях. Это концепт, и он не пустой. Составить о нём представление довольно легко: просто интерпретировав Традицию социологически. Социология выделяет два типа общества – традиционное общество и современное общество. Всякое общество, не построенное на тех же принципах, что и современное, является традиционным.

Путь к Традиции с большой буквы обязательно лежит через конкретную традицию с маленькой буквы или религию. Традиция вообще дана нам конкретно как одна из традиций, она из религий.

Конечно, в любой религии, возможность выбора. Но мы не можем прийти к Традиции с большой буквы, не выбрав ничего, отказавшись от выбора. Отсюда встает вопрос о том, что традиционализм с необходимостью требует религиозного обращения. Теоретически, религию можно выбрать, но в этом выборе следует учесть много факторов – не только индивидуальный произвол. Не только и не столько мы выбираем религию, сколько религия выбирает нас. 

Наша родная вера, вера, в которой мы родились, которая связана с нашим народом, не случайный фактор, а имеет промыслительное значение. Сам Генон отказался от веры предков и перешёл из католицизма в ислам. Это его выбор. Его следует признать и с ним считаться. Но мой выбор — остаться в той вере, которой является вера моего народа. И не просто остаться, осмысленно и с опорой на волю к ней по-настоящему примкнуть, причаститься, вступить в нее.

Мы часто бываем носителями традиции по инерции. Для меня же Православие является осознанным выбором традиционалиста. Что же это за традиционалист, если он к своей собственной традиции не имеет отношения? Для меня это было не просто дань статус кво, хотя меня крестили в детстве. Это было осознанное воцерковление, духовный, интеллектуальный и философский акт. Поэтому для меня Традиция с большой буквы никак не заменяет собой, не подменяет и не отменяет, не упраздняет Православие.

Православие для меня — это всё, это единственный вход в сакральность.

Но Православие для меня несовместимо с Новым Временем, не совместимо с западным атеистическим секулярным обществом. Православие является формой живой Традиции. Благодаря православию, традиционализм становится вполне конкретной преображающей духовной практикой. Это чрезвычайно важно, по-другому и быть не может.

Модернизм подчас проникает внутрь Православия

Серафим (Роуз), о котором вы говорили, был генонистом. Вначале он был ницшеанцем, интересовался различными восточными религиями, мистикой (суфизмом), индуизмом, а позднее буддизмом. Он открыл для себя Генона, и это привело его к принятию традиционализма как глубинной установки. В определенный момент – он, американец, протестант по рождению, увлекавшийся буддистской философией – становится православным. Он находит сокровище православной традиции, восточного христианства, и становится на этот духовный путь, которому остается верен до конца. Отец Серафим —  автор прекрасных и глубоких книг о Православии.

Православие должно быть ценимо нами — русскими. Для меня, как православного и традиционалиста, здесь нет ни малейшего противоречия. Как и для отца Серафима (Роуза) или православных румынских исихастов из кружка Rugul Aprins (Санду Тудор, Думитру Станилоэ, Никифор Крайник и т.д.), тесно сопрягавших генонизм с православием, Афонской традицией, умным деланием и старчеством.

Хотя, конечно, некоторые высказывания Генона, если их вырвать из контекста и отнестись к ним с предубеждением, могут вызвать у православного человека недоумение. Особенно если сознание православного ещё слишком проникнуто ядом Нового времени.

Кстати, у меня был такой опыт. Я читал лекцию в Свято-Тихоновском университете о Геноне. Вначале её восприняли ее в штыки. Первой волной шли аргументы, что Генон принял ислам, был масоном. Казалось бы, критика справа. Чуть позже, когда я всё-таки пробрался сквозь дебри формальных возражений, пошли такие речи: «Ну а как же прогресс? Как же техническое развитие? Как же, там, наука?» Критика справа незаметно переросла в критику слева. Получилось, что под христианской ортодоксией скрывается бессознательный модернизм. И это в Православии, которое намного более традиционно и сакрально. А уж в католицизме такой модернизм просто преобладает.

В таких нападках на традиционализм дает о себе знать уже не она из традиций, а сам Модерн, замаскированный под «религию».

Католицизм, тем более протестантизм это понятно. Модерн проник там в глубь. У нас, конечно, всё нет уж и плохо обстоит. Мы держимся. Православие — это более традиционная и менее современная религия. Но и здесь не всё так хорошо, как хотелось бы…

Генон, правильно интерпретированный – как в случае отца Серафима (Роуза) – нам был бы чрезвычайно важен. Именно традиционализм делает православного православным. А если этого традиционализма нет, если нет отвержения, системного и полного, современного мира, то этот современный мир проникает в религию и исподволь меняет её содержание. Традиционализм строго определяет границы, в том числе и в отношении научной картины мира, за которыми сакральность заканчивается, а значит, религия – как божественный, сверхчеловеческий институт – утрачивает свое бытие.

Неверно считать, что можно быть традиционалистом, а можно не быть, и ты в любом случае будешь православным. На самом деле, в той или иной мере, традиционализм является неотъемлемой и важнейшей частью Православия.

Недавно почивший отец Дмитрий Смирнов был ненавидим либералами не столько из-за счёт его резких высказываний, сколько потому, что сочетал традиционное толкование ценностей, жизни, человека, культуры с Православием как религией. На этой же позиции в последние годы жизни стоял также недавно почивший протоиерей отец Всеволод Чаплин. Сегодня эту же позицию защищает отец Андрей Ткачев. И эти отцы-традиционалисты раздражают и убежденных либералов, и церковных модернистов, и светских людей. Они показывают, что традиция есть нечто всеобъемлющее. Она требует всего человека, выносит суждение о всех сторонах нашей жизни. Она не настаивает, она учит и открывает – пусть сложный, но ведущий к истине, спасению и свету — путь.

Я нахожу гораздо больше взаимопонимания с монахами на Афоне, среди монашества в целом – особенно среди настоящего истового монашества, которое оставило мир в целом, и соответственно оставило современный мир, чем в кругах «православных» либералов, конформистов и почти секулярных демагогов от религии, которые, по большому счёту, движимы модернистскими представлениями о мире, и не собираются ни осознавать эсхатологический характер нашего тёмного века, ни признавать ту фундаментальную противоположность между Модерном и Традицией. А православная религия — это традиция и есть, она есть сакральная традиция; она требует от нас веры в бессмертие, в вечность, в душу, в ангелов, в бесов. Требует! Что совершенно исключает современные представления о космологии, о физике, о политике и так далее. Религия требует от нас веры в иерархию: и в небесную иерархию ангельских чинов, в церковную иерархию, в политическую иерархию, и в симфонию властей. Дух вершит все сверху вниз, а не наоборот. Мы должны толковать время, отталкиваясь от вечности, познавать мир от Бога к материи, а не наоборот. Эту иерархию полностью отвергает современность – в науке, философии, политике, образовании, культуре, праве, быту. И тут или – или; или Бог (Традиция) или дьявол (Модерн).

Апостасийная физика

Я не собираюсь оправдываться в своем традиционализме или защищаться. Наоборот, традиционализм и Православие — неразрывно связанные друг с другом вещи. Всё дело лишь в том, что мы не всегда это ясно осознаём. Или иначе, не все, увы, это достаточно осознают. Часто традиционалисты становятся сухими софистами, пессимистами и критиками или даже  неоспиритуалистами, что делает их непригодными для такой полноценной религиозной жизни. А многие религиозные люди, со своей стороны, не могут осмыслить трудный момент — полную несовместимость Модерна, современной «научной» картины мира, современного естествознания, с полноценной картиной сакральной онтологии. Без такой онтологии, без сотворенного Богом космоса вера оказывается без фундамента, без основы. Это необходимое мировоззрение, потому что Христос в мир атомистов прийти не может. Такого мира Он не создавал. Это дьявольская иллюзия! Поэтому обращение науки к атомизму и совпадает с распространением атеистического мировоззрения. Христос приходит во Вселенную Платона и Аристотеля – у такой Вселенной есть центр и периферия, но нет атомов и пустоты, нет «движения материальной точки по инерции», в ней все планомерно и торжественно вращается в соответствии с Божиим Промыслом.

Вообще современная физика, современная наука, современное общество, современная культура, современная политика — это творение дьявола. Это подготовка прихода Антихриста… И Новое время, с точки зрения Православия, определяется одним словом – «апостасия», «территория отступничества».

Мы живём в ненормальных условиях, в ненормальном мире, в ненормальном обществе. Поэтому православный либо должен быть консервативным революционером, либо он отступает перед натиском Модерна и тогда  становится солидарным с апостасией. В этом отношении между православным христианством, моей религией и моей традиционалистский позицией нет ни малейшего зазора.

При этом некоторые высказывания Генона, могут быть поставлены под вопрос. Это не истина в последней инстанции. Истина это Исус Христос, Истинный Бог и истинный Человек. Я, кстати, в книге «Метафизика Благой Вести» показал, какие пункты философии Генона несовместимы с Православием, а какие, наоборот — совместимы. Поэтому здесь ничто не ограничивает нас от свободного – возможно, критического – осмысления. Мы свободны в нашей интерпретации традиционализма. Мы можем по-разному сочетать или разделять основные силовые линии традиционализма и соотносить их с Православием.

Фёдор Шиманский. Ну вот, люди смотрят: Генон – мусульманин, Шуон — тоже мусульманин. Хотя он как индеец голый ходил… 

Александр Дугин. Сам Шуон не ходил, он смотрел индейский танец, в котором юные индианки некоторых ритуалах пляшут без верхней части индейской одежды. Сам он ходил в суфийском кафтане, что называется хирка. Но то, что он участвовал в этих ритуалах, это, конечно, мало сочетается с традицией, а с New Age  и современной фольклористикой – вполне. Это странно слишком приветствовать или слишком осуждать. У разных культур разные обряды. Главное их не смешивать.

Православный традиционализм

Фёдор Шиманский. А, вот, Эволу возьмём. Он же книжку целую написал — «Языческий империализм». Как это совместимо с православием? 

Александр Дугин. Слабо совместимо. И это лежит на поверхности. Но Православия он не знал и не мог знать. Западное же христианство это отдельный разговор. Оно почти порвало связи с сакральностью. Эвола пытался найти эти связи в греко-римской традиции. Чисто теоретическая инициатива. Ритуальная сторона безвозвратно утрачена. Остаются случайные индивидуальные фантазии. То есть ситуация ещё более печальная, чем даже с западным христианством. Эвола под «язычеством» понимал гибеллинскую идеи Империи, политеистический неоплатонизм, герметизм и фрагменты, оставшиеся от Римской традиции, которые пытался обобщить учитель Эволы, еще один итальянский традиционалист Гвидо де Джорджо в одноименной книге «Римская традиция».

Да, язычество не христианство, это очевидно. А вот также ли очевидно, что современная физика, современная наука, современная биология, социология или политология с христианством также несовместимы? Сколько людей среди современных христиан возмутятся словом «язычество», и они же спокойно примут таблицу Менделеева, полёт на Луну, минералогию, Big Bang, чёрные дыры, закон всемирного тяготения или постоянную Планка… Атомизм современной науки у них никакого подозрения не вызывает…

Фёдор Шиманский. Даже наоборот! «Теология прямого действия!» Но всё же, почему так мало православных среди традиционалистов? Я могу вспомнить только о. Серафима (Роуза). Ну, вас, естественно. И Жана Бьеса. Вы его, кажется, даже переводили. 

Александр Дугин. Ещё все крупные деятели христианства в Румынии ХХ века —  кружок Rugul Aprins тридцатых-сороковых годов, о котором я уже упоминал. Румынское Православие было теснейшим образом с связано традиционализмом. К Rugul Aprins в чем-то можно отнести и Мирчу Элиаде. Элиаде был православным и традиционалистом. Философ и специалист по Восточной Европе Александр Бовдунов предложил рассматривать Элиаде и вообще румынскую ветвь в традиционализме как своего рода традиционализм, ориентированный на третью касту, на традиционное крестьянство. Очень глубокая мысль.

На Афоне до сих пор есть ряд монахов, которые вполне осмысленные традиционалисты. В Греции в целом есть.

Да и в современной России есть монахи в некоторых монастырях, и светские православные интеллектуалы, которые разделяют эту позицию. Стоит только обойти внешние формальности и вникнуть в суть дела…

Вот иеромонах Серафим (Роуз), которого вы упомянули, это – же крупнейшая фигура в контексте безусловно признаваемой почти всеми православной «ортодоксии». Он безусловный авторитет. Мало кто знает, как он пришёл к вере, и какую роль тут сыграл Генон. А это не просто случайные влияния. Это глубинная логика духовной и интеллектуальной позиции – отвержение Модерна и обращение к Традиции. И то, что в случае этого американского интеллектуала входом в Традицию стало именно русское Православие – обстоятельство грандиозного значения. Нечто аналогичное и с Жаном Бьесом, генонистом, принявшим Православие и написавшего очень корректную книгу о Святой Горе.

Да, тех, кто идёт вслед за Геноном, в православной среде не много. Но они есть и какие! Кстати, старческая традиция, какой она может быть, кроме традиционалистской? Какой старец будет защищать Модерн? Как можно быть православным и не понимать ненормальность и патологичность западноевропейской, антихристовой цивилизации?

Конечно, может быть, убеждённых и осознанных интеллектуально-эксплицитных традиционалистов не так и много. Но, во-первых, они все же есть, а во-вторых, вообще, для Православия традиционализм в каком-то смысле является естественной и характерной чертой. Когда это естественное обстоятельство корректно осмыслено и столь же корректно выражено, то мы и получаем православный традиционализм. Причем благодаря этому философски и социологически выверенному подходу можно избежать карикатурных крайностей – конспирологии, чрезмерного экзотического апокалиптизма и т.д.

Четверица

Фёдор ШИМАНСКИЙ. По поводу Хайдеггера. Какую роль в вашем мировоззрении играет Das Geviert — четверица? Вопрос именно про четверицу, потому что про неё знают, но никто не понимает, что это такое. 

Александр ДУГИН. Хайдеггер сыграл в становлении моего мировоззрения огромную роль. В своих работах я, действительно, обратил внимание на Четверицу, das Geviert, посвятил ей лекции, достаточно подробно разобрал в книгах «Мартин Хайдеггер. Философия Другого Начала» и «Мартин Хайдеггер. Возможность русской философии». Те, кто знакомы с этими работами, наверняка, обратили внимание на то, что я выделяю Четверицу как важнейший философский метол.

На мой взгляд, это один из примеров сакральности мировоззрения самого Хайдеггера. Это поздний Хайдеггер, который, отошёл языка феноменологической традиции и стал говорить языком философских мифов, в каком-то смысле как Платон. Для Хайдеггера Geviert — это пересечение основных силовых лини, квинтэссенция всей его философии, особенно поздней. Эта поздняя фаза философия тесно сопряжена со средним Хайдеггером, где центральной была тема – Seynsgeschichte.

Geviert смысле соотносит Dasein c антропологией, теологией и космологией. Хайдеггер указывает, что Dasein, то есть человеческое мыслящее присутствие, находится на пересечении двух осей: одна из них – космологическая — связывает Небо и Землю, а другая – антропо-теологическая – (смертных) людей и (бессмертных) богов.

Человек как смертный это всё же еще не Da-Sein, то есть не совсем человек. Он становится человеком, когда начинает осознавать свою смерть и свою смертность, а значит, начинает соотносить себя с бессмертностью – то есть с богами (Богом?). Человек экзистирует, когда мыслит, а мыслит, когда сталкивается лицом к лицу ко смертью. Но, по Хайдеггеру, и боги движутся к смертным, к воплощённой в них конечности и гибели, так как сами они этого не знают и не имеют в себе. Местом встречи богов и людей становится Da-Sein. Только тогда человек приходит к себе, когда к нему спускаются лёгкие боги…

Также и Земля. Пока она сама по себе она ещё не Земля. Земля становится собой в отношении с Небом, то есть вступая в мир (как в Welt). Земля должна быть «украшена» (это и есть греческий смысл слова κόσμος), прежде чем прийти на брачное место встречи с Небом, прежде чем стать Землей мира.

Оба места встречи – людей и богов, Земли и Неба – это одно и то же место – это Da Da-Sein’а. Человек экзистирует как Da-Sein только в том месте, растянутый между Небом и Землей, обращенный к лёгким бессмертным богам.

Da-Sein это пересечение двух осей — оси Неба и Земли (тотальных объектов, верха и низа) богов и людей (тотальных субъектов верха и низа).

Это и есть Geviert.

Применение Geviert’а, Четверицы, к самым разным философским ситуациям  позволяет тонко проанализировать некоторые феномены, ситуации, онтологические формы. Например, в полноценном Geviert’е люди и боги сближаются, а Земля и Небо вступают в альянс, в брак, который порождает космический урожай. Здесь и рождается вся совокупность вещей.

Древнее понятие хаоса означало «зияние пустоты между Небом и Землей». Позднее в этой пустоте – ровно в центре пересечения двух осей —  рождается Эpoc. Отсюда эротическое измерение Da-Sein’а. Geviert — это человек любви, человек, который не просто человек, не сам по себе, обязательно обращённый к другому, к высшему, к трансцендентному —  к богам. И когда человек (правильно и деликатно) обращён богам, то и боги обращаются к человеку… Так становится возможной их встреча…

Это можно было вполне применить и к христианству применить, но Хайдеггер не был христианином, он был феноменологом. В его модели, даже если говорится о богах или Боге, о встрече человека и бога там же, где происходит встреча Неба и Земли, собственно религия или теология не подразумеваются. А вот сакральность – да. Но это сакральность, описанная языком философии.

В Da-Sein’e происходит встреча двух типов субъекта, абсолютного божественного и ограниченного человеческого. Там же великий небесный объект (полнота, мир) пересекается с земным — ущербным, несамодостаточным объектом, лишенным полноты и бытия, но жарко взыскующим их.

Интенсивное ощущение неполноты, привносимое Землей и смертным человеком, замыкается на интенсивное ощущение изобилия и самодостаточности, которое приносят с собой боги и Небо. Обе оси пересекаются в Da-Sein’е.

Поэтому Da-Sein есть нечто намного больше, намного более важное, чем человек. Здесь нет разделения на субъект и объект, на верхнюю объектность и нижнюю объектность, верхнюю субъектность и нижнюю субъектность. Всё оси пересекаются в Geviert’е.  Так Geviert превращается в фундаментальную философскую матрицу. Поняв это, мы начинаем мыслить Geviert’ом.

Эту фигуру можно применять к разным онтологическим ситуациям. Тогда, когда человечество живёт в сакральном мире, движение идёт от полюсов к центру. В таком случае Da-Sein становится сценой великих эпифаний. Здесь рождается философия, искусство, культура, религия, культ. Здесь рождается поэзия. Люди живут рядом с богами, а Небо насыщает своим метафизическим отеческим светом влажную материнскую Землю.

Но можно применить Geviert и к больной – искаженной — в онтологии, к  онтологии монстров. Огрубевшие смертные отворачиваются от богов, замыкаются в своем индивидуализме. Оскорбленные боги уходят. Либо люди отпугивают богов своими требованиями, мольбами, проклятиями (когда не получают желаемого). Люди могут и идти на встречу богам – но как… Если не в тонком почтении, в легком танце, с возвышенными пэанами и славословиями, а грубо и навязчиво, то боги просто ускользают.

Точно так же Небо и Земля могут жить в браке, а могут оказаться в состоянии войны — войны материи и духа. Тогда они противопоставляются друг другу, замкнувшись каждый в своем – Небо в безразличной полноте, Земля в бешенстве истерической утробной лишённости.

Geviert может быть применён в любых условиях как некий маркёр онтологического состояния или как определения положения культуры в разных фазах космического цикла.

Geviert для меня это очень важен. Но вместе с тем не менее важны и многие положения философии Хайдеггера. Geviert, однако, это именно философский миф, что редкость у Хайдеггера, не любившего схемы, и старавшегося говорить на строгом языке философии, избегая мифологических картин.

Хотя поздний Хайдеггер всё больше и больше сближается с поэзией. Это Хайдеггер-поэт. Кстати, у Хайдеггера были и стихи. В 81 томе его стотомного собрания сочинений они опубликованы. Так сам он преодолевает бездну между философией и поэзией, о которой говорит, и обменивается интеллектуальными и символическими знаками с теми, кто находятся на другой вершине. Не на вершине философии, а на вершине поэзии или сакральности, потому что для Хайдеггера поэзия была синонимом сакральности. Geviert — скорее философская поэзия, нежели философский концепт.

Вот пример философской поэзии Хайдеггера, напрямую отсылающей к Geviert’у.

Höhe, die entstieg, 

zwischen Erd und Himmel: Sieg. 

Tiefe, die entfiel, 

Zwischen Gott und Mensch: das Spiel. 

In Steig und Fall 

Schwingt still das All.(1) 

Совсем приблизительно это можно передать как:

Высота, нисходящая («восходящая вниз» от ent — steigen)

Между Землей и Небом: Победа. 

Глубина, выпадающая («падающая вверх» – от ent-fallen)

Между Богом и Человеком: Игра. 

В восхождении и падении 

Мерно раскачивается Вселенная. 

Лев Гумилёв и формула пассионарности

Фёдор Шиманский. По поводу евразийства. А что вы думаете про Льва Гумилёва? 

Александр Дугин. Я очень его люблю. Это настоящая евразийская поэзия, историческая поэзия. Мне очень нравится его защита пассионарности.

Пассионарий — это кшатрий. Гумилёв был кшатрием. Он был носителем  воинского начала, дерзкого и подчас агрессивного начала. Поэтому он так любил тюрок, монголов, степняков — вообще «людей длинной воли». Работы Льва Гумилева — это настоящая поэзия, которая реабилитирует мужское начало. Пассионарий, истинный кшатрий — такой, как сам Лев Гумилёв или как персонажи его исторических хроник — это человек, который обладает намного бóльшим количеством энергии, чем необходимо для простого выживания. Это формула пассионарности Гумилёва: P > I.  Это формула полноценного мужчины, воина.

Именно в таком поэтико-энергетическом контексте Гумилёв представляется мне великолепной прекрасной фигурой. Ну, а его, скажем так, попытка объяснить феномен этой пассионарности, её исторических циклов с помощью каких-то материальных факторов, то это дань заблуждениям материализма. Это досадно и, собственно, его представление о механической предопределённости циклов этносов, на мой взгляд, — это натяжка. Там исключений намного больше, чем правил. Да почти всё и есть исключения по сравнению с 1200- летним циклом. Сам Гумилёв объясняет: всякий раз новый внешний фактор новый не дает полному циклу совершиться. Но примеров того, что этот цикл действует именно так, гораздо меньше, чем примеров того, что он не действует. Поэтому буквалистское прочтение Гумилева вызывает у меня сдержанное отношение.

Но общий пафос, общий настрой его работ и общая деликатность его подхода, его глубина, его свобода, множество очень верных и тонких интуиций относительно тех или иных исторических периодов – всё это бесценно.

Гумилёв — это сокровище, но читать его надо с определенной дистанцией.

Сам по себе он совершенно нескучный, пассионарный человек. Когда его начинает читать человек гармоничный, как он сам их называл, «гармоничники» (P=I), или тем более субпассионарий (P < I — просто вредоносный каракуль, а не человек, существо, поглощенное ressentiment’ом, осмеянное Ницше и систематизированное Шелером, липнущее к пассионариям, чтобы напитаться их избыточной жизненной слой), он автоматически иссушает послание Гумилева, банализирует или извращает его.

Особенно это касается субпассионариев. Когда они берутся за Гумилёва, в них поднимаются потоки желчи — неважно, защищают они его буквалистски или, наоборот, критикуют. Как только субпассионарии приближаются к Гумилёву, возникает ощущение патологии, потому что его книги точно не для них. Конечно, Лев Гумилёв очень популярен, его читают все, кто попало, но его книги откроют своё подлинное содержание только пассионариям. Ведь это написал пассионарий о пассионариях и для пассионариев. Пассионарии очень легко смогут понять не только что он прямо говорил, но и что он имел в виду. Если упрощённо, то он имел в виду приблизительно следующее: «Бросай всё и давай вперёд, двигайся. Пренебрегай любыми ограничениями. Создавай консорцию таких же как ты. Найди такие же подобных и двигайтесь вперёд вместе, куда бы вас это не завело. Да, чаще всего это никуда вас не заведет. Ну и ладно. А если всё сложится, вы положите начало субэтносу, а там и этносу. Из таких консорций активных страстных дерзких и отважных людей и вырастают народы и цивилизации». 

Вот этот призыв к пассионарности, явно положительная и одобрительная (если не сказать прямо анкуражирующая) оценка этого явления, несмотря на все издержки с этим связанные, прозрачно читаются у Гумилева.

Человек гармоничный, как называет его Гумилёв, типичный обыватель должен был бы ужаснуться таким установкам. Ведомой избытком внутренних сил пассионарий часто бросает заниматься общественно полезным трудом, а тем более заботиться о самовыживании, и при любом удобном случае срывается с места и отправляется на поиск приключений, идёт на войну, и там всё завоёвывает или ничего не завоёвывает, а гибнет просто при первом же столкновении с врагом…  Для Гумилёва даже не важно, завоюет пассионарий что-то или нет, а важно, что он уже преодолел, уже переступил критический порог, доказав тем самым, что у него P > I.

Я очень давно заметил, что с людьми, у которых P > I, как у самого Льва Гумилева, мне очень приятно и радостно общаться, даже если мы не разделяем взглядов друг друга. Я думаю, что и Н.С.Трубецкой, и П.Н.Савицкий, и Г.В.Вернадский и другие евразийцы были наделены этим свойством P > I.

Теория пассионарности как своего рода этический императив или просто фиксация определенного психологического склада личности или целых групп — вплоть до народов — мне очень близка. Мне также близка тюркофилия Гумилёва, вообще любовь к Турану. В своей книге о логосе Турана я показал, что индоевропейские народы ещё до тюрок, и до монголов, и вообще до алтайских народов, были носителями этого туранского начала, этики «длинной воли». Для меня Туран, Туран как идея, — это источник вдохновения.

Сам же Лев Гумилёв для меня — это образец цельного, правильного и очень приятного, свежего, честного психологического типа.

Выдвинутый первыми евразийцами принцип «евразийского отбора», «евразийской меритократии», поиск, воспитание и возвышение пассионариев, «людей длинной воли» по Гумилёву можно и нужно было бы основой справедливого политического устройство. Править должны те, у кого P > I.

И как только появляется ворюга, какая-нибудь трусливая, лживая, тупая и подлая скотина, всегда готовая предать, пожертвовать своими идеями ради удобства, выгоды и материального благополучия, комфорта и «выживания», сразу должна зажигаться красная лампочка, фиксирующая отсутствие пассионарности. И такой человек должен быть дисквалифицирован. Мы должны применить некоторые принципы Льва Гумилёва на практике.

Гумилев был по духу и по стилю, и по многим своим личным и психологическим особенностям настоящим евразийцем, убеждённым сторонником множественности цивилизаций и культур, и в этом смысле продолжателем Данилевского. Настоящий евразиец, настоящий русский патриот, прекрасный человек. Непонятый, недооцененный, недоосмысленный, но прекрасно уже то, что его книги так популярны. Их достаточно много издавали и переиздают и сегодня. Если они попадут в руки того, кого надо, то есть в руки прирождённого пассионария и евразийца, то всё будет правильно. Их содержание не может не дать нужного эффекта. И даже не важно чтобы будет дальше. Дальше будет всё так, как надо.

Границы гениальности и пираньи-субпассионарии

Но некоторые стороны его объяснений или теоретических обобщений, это другое дело. Например, то что он в духе русских космистов  — говорил про солнечные вспышки или про механические циклы окружающей среды… Это был малоприятный материализм – может быть почти вынужденный, как и у Лосева… Просто культура и наука была такая – материалистическая, по-другому ничего и не скажешь. Хотя в целом это явные аберрации. Ни с полноценным евразийством, ни с православным мировоззрением такие материалистические доктрины никак не сочетаются. Но в качестве мотивирующего чтения, вкупе с замечательной формой изложения мысли, с тонким и ироничным стилем — это отлично.

Фёдор Шиманский. А что вы думаете по поводу его учения об «антисистемах»? 

Александр Дугин. Вот это самая слабая, на мой взгляд, сторона его теории. Хотя в его реконструкциях много достоверного, и, действительно, есть такие системы, которые начинают пожирать друг друга, а затем и сам себя. В них как раз субпассионарные типы и начинают доминировать. Да, в этих тонких и реалистичных зарисовках подчас содержится доля истины и они весьма остроумны. Но когда Гумилёв их систематизирует, сводит к строгой номенклатуре, когда он причисляет к антисистемам много замечательных философских учений, систем или культурных типов, которые лично ему были неприятны и непонятны, мне представляется это неоправданным и большой натяжкой.

Многие интересные и глубокие учения он слишком поспешно зачисляет в антисистемы. Хотя в отношении современного мира подчас он прав. Глобализм, планетарный либерализм или Евросоюз — это на самом деле, типичная антисистема, классическая химера.

Но из того, что есть извращенные «Империи» не вытекает, что всякая Империя, как сверхэтническая конструкция порочна по определению. По Гумилёву же, Империя  — это и есть антисистема, поскольку этнический фактор там размыт, что в его оптике неминуемо чревато разложением и распадом.

Я же убежден, что Империя может и должна быть одновременно и сверхэтнической, и пассионарной. То есть она может быть основана на пассионарном начале, но оторванном от собственно этногенеза в его первых фазах. Касательно химер и антисистем в замечаниях Гумилёва есть нечто  проницательное и очень глубокое, но это всё требует нового осмысления.

Но это должно проходить за пределами ressentiment’а вне зоны доступа субпассионариев. Как только в обсуждение Гумилёва включается субпассионарий, надо просто отключать ему микрофон, выводить из Skype или ZOOM, и только тогда продолжать беседу. Лев Гумилёв, как любой гений, по-настоящему открывается тем людям, у которых есть хотя бы одна грань гениальности. Гений с обывателем, с человеком, который является убеждённым сторонником самодовольного идиотизма, носителем неискоренимой ментальной лени, никак не сочетается.

Гумилев гений, он писал для гениев. И с гениями же и надо его обсуждать. И когда гений говорит с гением — это нечто особое.

Фёдор Шиманский. Ну, наверное, так. Я просто вспомнил, как некие его «ученики» вас тоже записали в антисистему… 

Александр Дугин. Вот, это верный признак того, о чем я и говорил. За каждым пассионарием приходит целая толпа субпассионариев, и стремится всячески исказить непонятые, поверхностно и первертно схваченные идеи и воззрения. Мы говорили о том явлении в случае последователей Генона.

Субпассионарии — это как рыбы-пираньи. Стоит только вспыхнуть чему-то яркому и оригинальному, только отвернёшься — раз и рыбы-пираньи всё обглодали, уже ничего нет. Поэтому насколько велик Ницше, настолько ничтожны ницшеанцы. Когда человек говорит о себе: я ницшеанец, это epic fail… Избави меня, Господи, от общения с ницшеанцами. А Ницше —гений. Но ницшеанцы — напротив, всегда нечто в высей степени подозрительное.

Примечания: 

(1) Heidegger M. Gedachtes. GA Band 81. Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 2007. S 125.